Короче, дело было так. Проснулся я в то утро со страшного бодунища: мутит, тащит, мозг раскалывается. Уж и не вспомню, что там было накануне, кажись, просто накатили с пацанами после смены, не суть. Короче, лежу я, реально бледный, уговариваю себя встать с кровати, чтоб поссать. Тут – бздынь! Малява в телеге. От Жмыха. «Сча с сиплым подрулим».
Ну, че. Пока туда-сюда, подрулили. С пивасом.
Приложился я к полторашке – не помогло. Только замутило еще сильней.
Закурили.
Матушка моя тогда к сеструхе в Калугу на две недели укатила, поэтому курили прям на кухне, не выходя на балкон.
- Че, братэлло, какие планы на сегодня? – спросил Сиплый, старинный мой кореш. Мы с Сиплым в шестом классе за одной партой сидели, пока его из школы не турнули.
Я пожал плечами. Голова гудела. Прийти бы в себя да отоспаться.
- Да че ты мнешься! – ухмыльнувшись, толкнул меня кулаком в плечо Леха Жмых. Леху я вообще с пяти лет знаю, он из соседнего подъезда, как брат мне.
Жмых затушил сигарету в блюдце, наклонился вперед и, понизив голос, с серьезным видом сказал:
- Хотим гоблинов сегодня шугануть. Ты с нами?
- Как шугануть? – насторожился я.
- Конкретно. Реально шугануть. Пусть уебывают в свою Шамбалу с нашей земли!
В глазах у Жмыха сверкнул нехороший огонек.

Здесь необходимо кое-что пояснить. Дело в том, что примерно год назад неподалеку от нашего поселка обосновались непрошенные соседи. Выкупили старый пионерский лагерь, который стоял заброшенный еще с девяностых, или в аренду взяли, хрен их разберет. Все лето делали ремонт: стучали, сверлили. Наши, кто из поселка, сначала присматривались, а потом смекнули: соседи-то новые – с приветом.
Во-первых, лыбятся, как идиоты. Во-вторых, все поголовно лысые – мужик, баба, не разберешь. Из-за этого их гоблинами и прозвали. А еще, потому что на Гоблина Пучкова все как один похожи, это который фильмы переводил. В-третьих – шмот. Ходят в каких-то то ли балахонах, то ли платьях разноцветных: желтых, оранжевых. Посмотришь – блеванешь. Как на пидорском параде, ей-богу. Может, даже хуже.
Короче, сектанты.
Испугались люди. Не за себя, за детей.
Сначала пробовали мирно вопрос решить. Пришли с делегацией, говорят: «Сектанты, миленькие, вы уж свалите подобру-поздорову, не то хуже будет». Те не вдупляют, лыбятся, будто им не по-русски говорят. Тогда накатали люди жалобу в прокуратуру, и еще куда следует, чтоб там разобрались. Но у сектантов там, видать, все куплено – Жмых вычитал где-то, что их иностранные фонды из-за рубежа спонсируют, чтоб они тут у нас подрывную деятельность вели. Короче, по закону не удалось их прижать, потому что в России закон не на стороне русского человека.
Поняли наши, что придется своими силами отпор давать. Ну, и развернули партизанскую войну против инопланетных захватчиков.
Против гуманоидов этих.
Гоблинов.
Стали у сектантов на территории всякие чрезвычайные происшествия случаться: то линия электропередач оборвется, то склад со стройматериалами загорится, а то и ворота вдруг окажутся обмазаны говном.
Вроде, по мелочи, а неприятно.
Всю осень и зиму длилась осада. Сектанты держались стойко. Лыбиться перестали, но капитулировать отказывались.
К весне в поселке сформировалась группа активистов, настаивавших на силовом решении сектантского вопроса. К этой группе вскоре примкнул и Жмых. Он отличался дерзостью идей и часто критиковал соратников за бесхребетность и отсутствие решимости. Потом Жмыха уволили с овощебазы, и борьба с гоблинами стала для него главным делом жизни.
От слов к действиям Жмых переходил всегда внезапно и лишь достигнув крайней степени алкогольного опьянения. Из-за этого предпринимаемые им операции обычно проваливались. В последний раз, еще в марте, отправившись посреди ночи вершить правосудие, Жмых заблудился, застрял в буреломе и чуть не замерз насмерть.
Впрочем, сегодня боевое волнение охватило его с раннего утра, почти трезвым, поэтому шансы на успех были высоки как никогда.

- Поддерживаю, Жмых! – отозвался Сиплый. – Пора уже кришнаитов этих проклятых на место ставить! Реально, вот здесь уже сидят…
Жмых с важным видом поднял палец.
- Опять ты хуйню несешь, Сиплый. Сколько раз тебе объяснять: не кришнаиты они, а буддисты. Традиция тхеравада.
По вечерам Жмых читал в интернете про сектантов и их веру, потому что был уверен: победу в войне одерживает тот, кто лучше изучил врага.
- Тхеравада, бля… – протянул Сиплый, осклабившись.
- Ну? Пойдешь с нами? – насел Жмых. – Устроим гоблинам Варфоломеевскую ночь!
- Да чет, не знаю, пацаны, – вздохнул я. – Неважный сегодня из меня боец.
- Марьванна, я не могу бежать, у меня нога болит, – издевательски прогундосил Сиплый. – Мне тхеравада…
- А это мы сейчас исправим! – засиял Жмых и потянул из рюкзака вторую полторашку.

На улице оказалось солнечно, свежо. Птички поют, снег почти растаял. Только мне не до красот. Еле ползу. После пива мутит конкретно, асфальт качается.
Короче, тошнота.
А я, к слову сказать, блевать очень не люблю. Есть люди – раз-два, и готово. Я им даже немножко завидую. Я вот никогда блевать не буду, если есть хоть малейшая возможность не блевать. И вот в то утро я тоже себе сказал: умру, но не сблюю.
Жмых по дороге обрисовал в общих чертах план. Он состоял в том, чтобы подкараулить какого-нибудь сектанта на остановке, на повороте, где маршрутка на райцентр останавливается.
- Сегодня суббота, – уверенно сказал Жмых, сплюнув. – Кто-то из них сто пудов в город ломанется. Тут-то мы его и… – он ударил подушкой ладони одной руки по второй, сложенной на манер трубки, или колодца, произведя при этом неожиданно громкий чпокающий звук.
С ближайшего куста взметнулась ворона.
- Че, прям конкретно? – насторожился я, замедлив ход.
- Да не бзди, – отмахнулся Жмых. – Просто припугнем. Дадим по шапке слегонца. Чтоб поняли, черти, что народ настроен серьезно.
- Акция устрашения, – пояснил Сиплый.

Путь к остановке лежал мимо магазина. На крыльце серого одноэтажного здания, под надписью «ПРОДУКТЫ» изнемогали трое: Витька Зубов, по кличке Зуб, дядя Сережа и Валера Десантура.
Все свои, короче.
- Здорово, Зуб!
- Здорово, Жмых!
- Здорово, Волдырь!
- Здрасьте, дядь Сережа!
- Здорово, Сиплый!
- Здорово, Десантура!
- За ВДВ!!!

Десантуру так прозвали, потому что он служил в ВДВ, и у него на этой почве что-то переклинило в мозгах. С детства Валера мечтал стать десантником, занимался спортом, тренировался. На комиссии очень решительно заявил, что мечтает служить в ВДВ. Физподготовка у Валеры была отличная, и его распределили в блатную десантную часть в Подмосковье. Когда пришел дембель, он попытался остаться на контракте, но случилась какая-то стремная история, в подробности которой Валера вдаваться не любил, касавшаяся то ли терок с начальством, то ли проблем с медкомиссией, то ли и того и другого вместе – в общем, в армии ему остаться не удалось. Уволили в запас.
Из армии Валера вернулся угрюмым, замкнутым. Две недели бухал по-черному, чуть карачуна не поймал. Потом вроде отошел, но стал немного, как бы это выразиться, со странностями. Взял в привычку в любое время года, при любой погоде носить, не снимая, тельняшку, стараясь при этом сделать так, чтобы ее непременно было видно собеседнику. Вот и сейчас, в этот, в принципе, ясный и солнечный, но, по большому счету, не такой уж теплый день, затертая дубленка Десантуры была широко распахнута, под ней рябила сине-белая полоска.
Обычно Десантура был молчалив, а когда открывал рот, то все его разговоры неизбежно сворачивали на армию, на армейские будни. Главным героем его историй, иногда смешных, иногда жутких, и чаще всего довольно нескладных, был прапорщик по фамилии Синий.
Здоровался и прощался Десантура всегда какими-то хитрыми армейскими жестами, которые, кажется, сам и придумывал. Внешне он был похож на американского актера Дуэйна «Скалу» Джонсона, причем не только комплекцией и прической, но и странноватым, туповато-добрым, каким-то даже немного заискивающим выражением лица. Все понимали, что безумие Десантуры безобидно, и относились к нему с теплотой, хоть и иногда по-дружески подъебывали его.

- За ВДВ, Десантура! В фонтане уже искупался?
Поржали, перетерли.
Жмых при бабле был, докинул мужикам, че не хватало. Взяли и себе.
Зашли за угол магазина, накатили по-народному, из горла.
Я приложился чисто символически. От запаха замутило, подкатила тошнота.
- Что-то ты, Волдырь, бледный сегодня… – покачал головой наблюдательный дядя Сережа. – Приболел?
Я тягостно икнул.
- Ничего, подлечим! – толкнул меня в бок Сиплый.
Закурили.
- А знаете, дядь Сережа, куда мы путь держим? – не выдержал Жмых.
Ну, и обрисовал в общих чертах.
Зуб занервничал, сказал, что у него теща в гости приезжает, времени нет, и свалил, а дядя Сережа с Десантурой, оживившись, присоединились к нам.

Остановка находилась на шоссе, и к ней из лесу, с двух сторон, выходили две дороги, – одна из пионерского лагеря, вторая из поселка. От магазина нужно было пройти с полкилометра.
Дорога была по-весеннему грязной, в лужах жирно блестела вода. Мы шлепали по этой грязи, по обочине дороги, вереницей, как гуси, высоко поднимая ноги. Первым, возглавляя процессию, шагал Жмых, за ним следовал Сиплый, за Сиплым я, за мной дядя Сережа. Замыкал колонну немного поотставший Десантура.
Идти было трудно. Сапоги выдирались из грязи с громким, утробным чавканьем.
- Развезло… – прогудел Жмых. – Все в говне…
Тут, видимо, от тошноты и мерзкого чавкающего звука, в мозгу у меня словно бы что-то перещелкнуло, и почудилось мне на секунду, будто под ногами у меня не грязь, а говно, будто шагаем мы дружно впятером по колено в говне. Даже запах в нос ударил.
«Кажись, отъезжаю, – подумал я испуганно. – Надо бы отвлечься».
Задышал, завертел головой.
Дядя Сережа как раз заканчивал рассказ о том, как он на прошлой неделе ходил в пионерский лагерь на разведку и через окно спортзала наблюдал, как сектанты сидели на полу и мычали хором.
- Тьфу, ироды! – сплюнул дядя Сережа. – Ритуал сатанинский у них, что ли?
- Сатанизм тут не при чем, – объяснил Жмых. – Это у них медитация такая. Называется «випассана», – он произнес странное слово с ударением на предпоследний слог. – Могут по две недели так сидеть. Не жрут, не срут, только мычат сутки напролет.
- Випассана, в лифте нассано, – просвистел Сиплый, подмигнув мне через плечо.
- Вот, нехристи, – покачал головой дядя Сережа. – И нахрена это им?
- Отсекают привязанности ума. Хотят попасть в Ниббану.
- В Нирвану? – переспросил дядя Сережа.
- Это если на санскрите, то в Нирвану, – непонятно ответил Жмых, – а если на пали, языке Священного Канона, то именно что в Ниббану.
- Ироды, – потряс кулаком дядя Сережа. – Предатели православной веры!
- Так за веру и идем, дядь Сереж, – сухо отозвался Жмых. – Пора с колен вставать.
- Будет им сегодня Ниббана, – зловеще ухмыльнулся Сиплый. – Ниббана невъебана.
- Помню, был у нас в части случай… – запоздало вступил Десантура, но его уже никто не слушал – пришли.

На остановке не было ни души. Синяя бетонная конструкция возвышалась над грязной обочиной.
- Подождем, – скомандовал Жмых. – А пока накатим.
Вскрыли припасенную.
Вид дергающихся кадыков вызвал у меня новый приступ тошноты. Когда пузырь оказался в моих руках, я сделал вид, что глотнул, и передал дальше.
Бутылка совершила круг и вернулась к Жмыху.
- Хм, осталось, – сказал Жмых, встряхнув пузырь.
На дне булькнуло.
- И прилично, – проговорил дядя Сережа, облизнув губы. – Больше ста граммов.
Возникла заминка.
- Кто добьет? – спросил Жмых.
И тут Сиплый удружил.
- Волдырь должен допить! – говорит. – Это его порция. Он только делает вид, что лечится, а сам симулирует. Я давно просек.
Я замахал руками, стал отнекиваться, да куда там. Насели, черти, вчетвером, закричали, что я их не уважаю, что, если не выпью, то буду не мужик, да и влили в меня остатки из бутылки.
Нехороший огонь покатил вниз по пищеводу.
Пейзаж покачнулся.
«Что-то теперь будет…» – отрешенно подумал я.

- Оп-па… – вдруг понизил голос Жмых. – А вот и гости.
С проселочной дороги, той, которая шла от лагеря, к шоссе вышел невысокий силуэт. Из-под краев куртки виднелись полы длинной оранжевой рясы, уже прилично заляпанные грязью.
- Ишь, нарядился, проклятый, – нахмурился Жмых. – А потом в маршрутку в таком виде полезет, все говном заляпает.
- Антисанитария… – подхватил дядя Сережа.
- Тихо. Главное, не спугнуть.
Сектант опасливо покосился на нашу группу, дал проехать красной легковушке и стал переходить шоссе. Перешел, зашагал в сторону остановки. С каждым шагом походка его становилась все более нерешительной. Не дойдя до нас метров десяти, замер.
- Че стал? Сюда вали давай! – гаркнул Жмых.
Сектант стоял, видимо, соображая, что делать.
- Все равно подошел уже, – просвистел Сиплый. – Догоним – хуже будет.
Это был блеф чистой воды. Все уже приняли к этому моменту столько, что сектант даже в своей рясе легко бы от нас убежал. Я так вообще с трудом понимал, где я.
- Сюда иди, животное! – приказал Жмых.
Слова подействовали на сектанта гипнотически. Он медленно, будто вверив себя чужой и неотвратимой воле, пошел вперед.
Приблизился.
Рюкзак за плечами, черная вязаная шапочка, сам в очках. Немолодой, но и не старый, где-то за тридцать.
Повисла пауза.
Жмых, кажется, оробел, не зная, с чего начать. Но отступать было некуда – взятая на себя роль требовала действий.
- Курить есть? – Жмых решил не изобретать велосипед.
- Не курю, – сдавленным голосом быстро ответил сектант.
- А чего в пидорское платье вырядился? – пошел в атаку Жмых. – Несовершеннолетних пропагандировать собрался? Может, ты педофил, а?
Сектант хлопал глазами, с трудом понимая, чего от него хотят.
- Может, ты трансвестит? – распалялся Жмых. – Может, трансгендер?!
«Во дает, – подумал я. – Где только слов таких нахватался?»
- А ну, Волдырь, Сиплый, держите его. Надо его раздеть. Проверим, что там у него под бабским платьем.
Сиплый тут же с готовностью подскочил к сектанту, сорвал с него шапку, оголив гладкую сизую лысину, бросил шапку в грязь. Сектант, вскрикнув, попытался вырваться, но Сиплый уже крепко держал его за ручку рюкзака.
- Стопэ, гоблин! – скомандовал Сиплый, отвесив сектанту звонкого леща. – Мы только начали.
- А ты че встал? – недовольно зыркнул на меня Жмых. – Помоги Сиплому!
И несильно так локтем меня толкнул.

Короче, реально из-за Жмыха все вышло, из-за того, что он меня толкнул. Ну, и Сиплый, гад, приложил руку, заставил водки выпить. Я вообще, если с бодуна, смотреть на нее не могу, проклятую. А тут еще на утренний пивас сверху.
Это сейчас-то я уже понимаю, что все не случайно так сложилось, что это была «камма», – это если на пали, языке Священного Канона. А если на санскрите – то «карма».
Цепь причинностей, короче.
А тогда сам охуел.

В общем, толкнул меня Жмых локтем своим слоновьим, да прям в солнечное сплетение.
Я понял: блюю.
Ну, и окатил Жмыха с головы до ног.
Одновременно что-то похожее на рвотный спазм случилось и с моим измученным мозгом: вдруг я ощутил, как быстрый и сильный импульс, похожий на разряд тока, или молнию, пробежал от мозжечка к гортани, вызвав ощущение щекотных иголочек на языке. Импульс не был болезненным, однако он будто переключил что-то в моей голове, или разорвал какую-то связь, которая там была. Я понял, что произошло нечто непоправимое, и испугался. Передо мной, как живая, возникла покойная бабушка Антонина Петровна. Посмотрев на меня, она горько вздохнула и сказала:
- Что же ты, Сашенька, наделал? Порвал мозговую жилу.
- Бля-я-я-я… – Жмых стоял, широко разведя руки в стороны, словно пытался обнять кого-то невидимого, и оторопело, округлив глаза, рассматривал стекающие с себя потоки, повторяя:
- Бля-я-я-я...
Сиплый от неожиданности выпустил сектанта.
Дядя Сережа и Десантура стояли, раскрыв рты.
«Прости, Жмых, – хотел сказать я. – Я не специально, это все потому, что ты, дебил, меня толкнул».
Но слетело с моего языка иное:
- Намо тасса бхагавато арахато самма самбуддхасса!
Фраза прозвучала торжественно, словно я приветствовал или благословлял Жмыха.
- Чего? – глаза у Жмыха округлились еще сильней.
Тут я понял, что бабушка, кажется, была права.
«Походу у меня в мозгах что-то лопнуло. Блеванул неудачно. Вызывай скорую!» – попытался сказать я, но вышло:
- Эвам мэ сутам! Экам самайям бхагава саватхийям вихарати!
- Кончай прикалываться! – попятился Жмых.
- Я не прикалываюсь, пацаны! Помогите! – в отчаянии воскликнул я.
Но вырвалось раскатистое:
- Панчимани, бхиккхаве! Анагатабхайяни этэрахи!
Больше всего меня поражала эта странная, напыщенная интонация. Между тем, что я хотел сказать, и тем, что выходило из моего рта, словно бы возник непреодолимый разрыв. Что-то подобное, наверное, испытывают люди, страдающие сильным заиканием.
- Хана Волдырю, – покачал головой Сиплый. – Белку поймал.
А сектант отозвался:
- Это пали.
Все посмотрели на него.
- Чего? – переспросил Жмых.
- Ваш друг на пали говорит. В основном, цитирует Палийский Канон. Причем точно.
«Помогите пацаны меня походу конкретно накрыло мне хана вызывайте скорую быстрей!» – умолял я.
- Вот сейчас из Сутта Питаки, – пояснял очкарик. – А если конкретно, из Упадана Сутты, самое начало.
- А ты откуда знаешь? – спросил вконец офонаревший Жмых. – Ты что, пали понимаешь?
- Так я переводчик. Мы недавно сборник издавали.
И тут дядя Сережа, все это время стоявший неподвижно, вдруг охнул, широко перекрестился и – плюх со всего размаху коленями в грязь.
Десантура еле успел отскочить – все равно забрызгало.
- Матерь Божья! – запричитал дядя Сережа, крестясь. – Чудо! Чудо зело великое Господь явил!
- Дхаммадасан нама дхамма прийямам! – все пытался я достучаться до пацанов.
Десантура посмотрел-посмотрел и тоже – бух на колени.

Короче, следующие две недели я на чистом пали шпарил.
Никаких других симптомов я не отмечал, ничего не болело. Однако стоило мне только рот открыть, как из меня вылетал чистый Палийский Канон.
Жмых вычитал в интернете про похожие случаи. Оказывается, даже название для этого явления есть: «ксеноглоссия» – то есть, непроизвольное говорение на чужом, незнакомом языке. Одну женщину ударило по голове, и она так заговорила на древнетибетском.
Я, конечно, поначалу перебздел конкретно, но в дурку ехать наотрез отказался. Обколют там еще, или ток пустят. Думается по-русски – и на том спасибо. Да и переводчик, – оказалось, кстати, его тоже Сашей зовут, как и меня, – подтвердил, что это не крыша у меня поехала, а мы имеем дело с малоизученным психическим феноменом.
О случившемся прознали сектанты, ну, в смысле, буддисты – и потянулись ко мне вереницей. Очень хотели послушать, как я на пали говорю. Да и наши, кто из поселка, захаживали на диво поглазеть.
Мне-то что – слушайте, не жалко.
Среди буддистов быстро разошлась молва, что я кто-то навроде святого. Я-то сам, конечно, так не считал, но, когда пытался им это объяснить, из меня сплошной Священный Канон выходил. Как тут переубедишь? Из других городов люди приезжали, на диктофон записывали. Дядечка-профессор, специалист по древним текстам тхеравады, в очках, с бородой, из Москвы приехал, послушал меня внимательно и руками развел: как есть, Канон.
Приезжали и с государственного телеканала передачу про необъяснимые явления снимать. Я им: «Идите нахуй, журналюги проклятые, видеть вас не хочу!» А из меня священные сутры льются.
Первую неделю меня конкретно держало, потом начало отпускать. Когда первые слова на русском появились, я, помню, даже прослезился от радости. А вот Саша-переводчик, наоборот, расстроился. Он только взялся за всестороннее изучение моего случая.
Постепенно дар мой сошел на нет. К тому моменту, когда матушка от сеструхи вернулась, я уже почти нормально говорил, только иногда отдельные слова на пали проскакивали. А потом и это прошло.
Тем не менее, случай этот изменил очень многое, и прежде всего, в моей собственной жизни. Когда у меня искра эта в мозгу проскочила, я что-то такое про жизнь понял, такое… Трудно выразить, короче. Но бухать с того дня я совсем перестал, даже с пацанами после смены. Сейчас вот книжки всякие читаю, самообразовываюсь. Думаю летом в институт поступать, только не решил пока, куда: на исторический, или философский.
Наши, кто из поселка, на фоне происшествия примирились с сектантами. Поняли, что никакие они не уроды, не гоблины. Даже сектантами их называть перестали, а стали уважительно: «наши буддисты». Когда еще непонятно было, вернется ли ко мне нормальная речь, Жмых лично перед Сашей-переводчиком извинился.
Жмых, между прочим, как и я, многое в своей жизни пересмотрел. Перестал бабло у родственников клянчить, на работу устроился. Жениться вот думает. «Это у меня раньше так плохо дела шли, потому что я вечно виноватых искал, – говорит. – А теперь я знаю, что только сам человек несет за свою жизнь экзистенциальную ответственность».
Вот Жмых! Где он только слова такие находит?
Дядя Сережа взял на заводе отпуск и уехал в паломничество по святым местам православной Руси. На иноверцев он больше бочки не катит. Говорит: «Религий много, а Бог один».
Но главное преображение с Десантурой случилось – он стал буддистом.
Ходит такой же лысый и накачанный, как и раньше, только теперь не в тельняшке, а в оранжевом одеянии до пят. Кажется, ему удалось, наконец, найти братство, в котором его не отвергнут.
Выглядит довольным. Говорит, медитирует постоянно. Две випассаны уже отсидел.
И, между прочим, пали изучает. Скоро защебечет не хуже, чем я.